Что происходит, когда человек погружается в воображение, в мечту? Действительность внешнего пластического выражения сменяется действительностью внутреннего образа. Своего характера у такого рода персонажа не существует. Поэтому он и не является «типом»: произведение Гоголя не знакомит нас с характером поручика Пирогова, а выясняет способ его отношения к предшествующему ему тексту. Отношение это таково, что Пирогов и есть «текст».

Рядом с Пироговым в «Невском проспекте» выведен художник Пискарев. Пискарев — прямая противоположность Пирогову. Пискарев — мечтатель. Это означает, что текст существует для него как текст.

В то время как Пирогов сам есть мечта, Пискарев мечтает. Текст захватывает его своей данностью, как то, что есть, тогда как самого Пискарева нет. Текст есть перед ним. Гоголь ставит два способа «быть» рядом, поэтому он не смеется над ними, а скорее сострадает или мыслит.

Борхес находит путь как раз между двумя Гоголем обозначенными возможностями. Борхес начинает с метафоры. У Борхеса убийство совершается для того, чтобы имя убитого, появившись в газетах вместе с именем убийцы, позволило третьему лицу получить необходимое известие («Сад расходящихся тропок»). Таким образом, герой переходит из сферы действительности в сферу «смысла». Как только подмена значений произошла, герой оказывается «во власти» совершающегося, его поведение делается неотвратимым. Он думает, что долг побуждает его к этому, но никакой долг не побудит к убийству, вообще к любому действию, если прежде действие не потеряет своего настоящего значения; герой оказывается как бы во сне, его долг сродни забвению.

Художественный прием — предмет и вместе с тем метод изображения — у Борхеса и заключается в том, что действие (долг, страсть) — поскольку оно основано на метафоре — тождественно забвению. Действительность текста — это действительность метафоры (как во сне). Влюблен человек бывает не тогда, когда подыскивает сравнение, а когда видит в девушке «цветок».

Борхесу принадлежит идея бога-сновидца. Идея состоит в том, что не только мы, прибегая к «значениям», действуем, т.е. страстны и долженствуем, но и в то же время мы сами — чья-то метафора, чей-то сон и чья-то страсть.

«Сон» — казалось бы, неотвратимость, судьба. Но  здесь-то и пробуждается страсть. Вавилоняне («Лотерея в Вавилоне») пробуждаются от жизни, т.е.  непосредственности, к страсти и делают это самым простым способом: разыгрывают в кости обстоятельства жизни. Например, человеку выпадает «власть». Все, происходящее с ним в дальнейшем, оказывается «назначенным» — до тех пор, пока ему не выпадает другое, например, «смерть». Благодаря лотерее человек не «живет», а имеет дело с жизнью: если он существует, то он страстен.

Причина  страсти — в  вовлеченности в судьбу. Греческие герои поэтому страстными не бывают никогда.  Узнавание, т.е. действительное узнавание, признание судьбы для них тождественно смерти. Герой не может «заглянуть в судьбу»: он либо бежит от судьбы — и попадает в «текст», становится героем повествования; либо, встретившись с судьбой, умирает, произнеся нечто вроде пушкинского: «Так вот где…» Греческая трагедия точно описывает условия изображения: изображаемый персонаж не знает судьбы, не знает «значения», поэтому он сам есть «значение», или персонаж. Греки прекрасно понимают, что рядом с изображением, или «жизнью», существует смерть; иными словами, человек силится сознать себя как некую в себе сознательную действительность; но усилие признается греками невозможным, уничтожающим «действительность» человека… С точки зрения принципов поэтики выбор, существующий в греческой трагедии, можно выразить так: либо внешне-телесное, «повествовательное» изображение героя, представление его как абсолютно «другого»; либо полное отождествление героя, автора и зрителя (читателя) в самосознании героя, т.е. в смерти.

Об авторе: 

Олег Михайлович Ноговицын, кандидат философских наук, доцент СПбГУ; автор книг «Ступени свободы» и «Поэтика русской прозы». Автор цикла лекций «Предчувствие речи», которые с ноября читает в Эрарте.